"Видеть" суть вещей с помощью стихотворений. Любимые стихи Дона Хуана.

Тушнова Вероника
Да, ты мой сон. Ты выдумка моя...


Да, ты мой сон. Ты выдумка моя.
зачем же ты приходишь ежечасно,
глядишь в глаза и мучаешь меня,
как будто я над выдумкой не властна?
Я позабыла все твои слова, твои черты и годы ожиданья.
Забыла всё.И всё-таки жива
та теплота, которой нет названья.
Она как зноя ровная струя, живёт во мне и как мне быть иною?
Ведь если ты и выдумка моя-
моя любовь не выдумана мною.

У речки стоял удивительный домик.
В том домике жил удивительный гномик:
До пола росла у него борода,
А в той бороде проживала Звезда.

Не знал ни забот, ни тревог этот гном.
Звезда освещала собою весь дом,
И печку топила, и кашу варила,
И сказки ему перед сном говорила…

И гном с восхищеньем чесал в бороде,
Что было, конечно, приятно Звезде.
Кормилась она только крошками хлеба,
А ночью гулять улетала на небо.

Так шли потихоньку года и века…
Но кончилась в доме однажды мука.
И гном, распростившись с насиженной печкой,
С рассветом отправился в город за речкой.

А в городе том не носили бород…
— Ха-ха! Хо-хо-хо! — стал смеяться народ.
— Вот чучело! — каждый ему говорил.
И гном испугался. И бороду сбрил.
И на пол упала его борода.
И тут же его закатилась Звезда.

У речки теперь есть обычнейший дом.
Живёт в этом доме обычнейший гном.
Опять отросла у него борода.
Но больше к нему не вернулась Звезда.

Николай Константинович Рерих

Нам?

В жизни так много чудесного.
Каждое утро мимо нашего берега проплывает неизвестный певец.
Каждое утро медленно из тумана движется его легкая лодка, и
всегда звучит новая песнь.

И так же, как всегда, скрывается певец за соседним утесом.
И нам кажется: мы никогда не узнаем, кто он, этот певец, и куда каждое утро
держит он путь. И кому поет он всегда новую песнь.
Какая надежда наполняет ему сердце и кому он поет?
Может быть, нам?

Музыка

Загремели свадьбы, застонали проводы.
Перепутались и праздники, и плачи…
Строки нотные стоят колючей проволокой.
Я бы музыку записывал иначе.

Я бы музыку писал,
на клевер падая.
Мне бы нравилась
поющая
работа.

Я бы музыку писал
на строчках пахоты,
на ладошке
годовалого ребенка.
Засыпал и просыпался,
ел не досыта,
растворился б
в неожиданных мотивах.

Я бы музыку писал
на струйках дождика
или лучше —
на летящих паутинках.
Я бы музыку ловил
в озерах ласковых.
Я бы пил ее,
как пьют хмельное зелье.
Я бы музыку писал
на крыльях ласточек.
Я бы музыку писал
на шкуре зебры,
Я бы музыку творил,
кричал и мучился.
Я б искал ее
возвышенно и жадно…

Но уже сочинена
такая
музыка.
Если ты её не слышишь —
очень жалко.


Роберт Рождественский

Евгений Евтушенко

НЕ ИСЧЕЗАЙ

Не исчезай... Исчезнув из меня,
развоплотясь, ты из себя исчезнешь,
себе самой навеки изменя,
и это будет низшая нечестность.

Не исчезай... Исчезнуть — так легко.
Воскреснуть друг для друга невозможно.
Смерть втягивает слишком глубоко.
Стать мертвым хоть на миг — неосторожно.

Не исчезай... Забудь про третью тень.
В любви есть только двое. Третьих нету.
Чисты мы будем оба в Судный день,
когда нас трубы призовут к ответу.

Не исчезай... Мы искупили грех.
Мы оба неподсудны, невозбранны.
Достойны мы с тобой прощенья тех,
кому невольно причинили раны.

Не исчезай. Исчезнуть можно вмиг,
но как нам после встретиться в столетьях?
Возможен ли на свете твой двойник
и мой двойник? Лишь только в наших детях.

Не исчезай. Дай мне свою ладонь.
На ней написан я — я в это верю.
Тем и страшна последняя любовь,
что это не любовь, а страх потери.

1977

Сказка о кузнеце, укравшем лошадь


Был кузнец непьющим,
Ел,
что Бог предложит.
То ли oт безумия,
то ли от забот,
он украл однажды у соседа лошадь.
Кузнеца поймали.
И собрали сход…

Дали слово
старцу.
Распростер он руки.
Покатились слезы
из-под дряблых век:
"Люди!
Я заплакал
от стыда и муки!..
Вор
у нас в деревне!
Мерзкий человек!..
Мне стоять с ним
больно.
Мне дышать –
Противно!

Пусть не станет вора
на святой земле!.."
Зашептались люди.
В общем, выходило:
кузнецу придется
кончить жизнь
в петле…

И тогда поднялся старец
(очень древний!),
От волненья
вздрагивал седины венец.
Он сказал:
"Подумаем, жители деревни!..
Что украли?
Лошадь.
Кто украл?
Кузнец.

Он у нас –
единственный,
Нужный в нашей жизни.
Без него –
погибель!
(Бог ему судья.)
Мы,
повесив вора,
кузнеца лишимся!
Выйдет,
что накажем
мы
самих себя!
Вдумайтесь!.."

И люди снова зашептались,
Спорам и сомненьям
не было конца…
И тогда поднялся
самый главный
старец:
"Правильно!
Не надо
вешать кузнеца!..

Пусть за свой проступок
он заплатит деньги.
А поскольку
этот разговор возник, -
есть у нас
два бондаря,
Двое!
И –
бездельники!..
Лучше мы повесим
одного из них…"

Умные селяне
по домам расходятся.
Курят.
Возвращаются
к мирному труду…

Кузнецом единственным
быть мне
очень хочется!
(Если –
ненароком –
лошадь
украду.)

Роберт Рождественский

Девочка

Временами, не справясь с тоскою
И не в силах смотреть и дышать,
Я, глаза закрывая рукою,
О тебе начинаю мечтать.

Не о девушке тонкой и томной,
Как тебя увидали бы все,
А о девочке тихой и скромной,
Наклоненной над книжкой Мюссе.

День, когда ты узнала впервые,
Что есть Индия — чудо чудес,
Что есть тигры и пальмы святые —
Для меня этот день не исчез.

Иногда ты смотрела на море,
А над морем сходилась гроза.
И совсем настоящее горе
Застилало туманом глаза.

Почему по прибрежьям безмолвным
Не взноситься дворцам золотым?
Почему по светящимся волнам
Не приходит к тебе серафим?

И я знаю, что в детской постели
Не спалось вечерами тебе.
Сердце билось, и взоры блестели.
О большой ты мечтала судьбе.

Утонув с головой в одеяле,
Ты хотела стать солнца светлей,
Чтобы люди тебя называли
Счастьем, лучшей надеждой своей.

Этот мир не слукавил с тобою,
Ты внезапно прорезала тьму,
Ты явилась слепящей звездою,
Хоть не всем — только мне одному.

Но теперь ты не та, ты забыла
Всё, чем в детстве ты думала стать.
Где надежда? Весь мир — как могила.
Счастье где? Я не в силах дышать.

И таинственный твой собеседник,
Вот я душу мою отдаю
За твой маленький детский передник,
За разбитую куклу твою.

Николай Гумилев.

Мне нужны и туфли, и помада,
Чтобы стала светлая душа.
Я молилась днями до упаду,
Но не получила не шиша.

Я просила нос чуть покороче,
И совсем другой размер груди,
Я молилась днём, молилась ночью,
Но без результата впереди.

Нет машины, нет своей квартиры,
Бог, тебя прошу уже давно,
Залатать в моём бюджете дыры,
Но тебе наверно всё равно.

Я просила парня побогаче,
Или просто парня для души,
Но ты опять всё переиначил,
Будто накурился анаши.

Говорят, что нет тебя, как будто,
Вот поэтому меня не слышишь ты,
Если б был ты, было б круто,
Ты б исполнил все мои мечты.

Бог, ты что оглох?
Или тебе просто пох?

Раньше было весело! И теперь не грустно.
Если не повесился, значит захлебнулся.
В водке или в речке... Да какая разница?
Все мы человечки, всем нам будет задница!

У России щедрая душа!
Поливает дождь из калаша.
Еду, как Емелька. В электричке печка.
С камнем и земелькой, да без рыбы речка.
Даже когда ветер - все равно здесь душно.
Раньше было страшно... И теперь не скучно!

Из пластмассы розы розово унылы,
И стоят березы, сторожат могилы.
На погосте место, пусто невозможно.
Раньше было просто... И теперь не сложно!

Мы за всё хорошее, против всей фигни,
По лугам некошеным чтобы шли ступни.
Чтобы миром правила, правда, а не ложь,
Мы за всё хорошее, нас не проведёшь!

Мы за всё хорошее, вы же за говно,
Вьётесь, словно коршуны, ждёте уж давно,
Что падут головушки в золотую рожь,
Мы за всё хорошее, нас не проведёшь!

Мы за всё хорошее, против всей фигни,
С каждым днём всё больше нас, а вы всё одни.
Разумом вы брошены, вам уж не понять,
Кто за всё хорошее, тех не обмануть!

Мы за всё хорошее!
Нас не проведёшь!
Мы за всё хорошее!
Нас не обмануть!

Жили мы на моей хате.
Он не заносил в общак.
Ну короче "без понятий".
И всегда на кислых щах.

Он базарил о "высоком".
И по кухне все шнырял.
Он бодяжил водку с соком.
И любил "Мадрид Реал".

А потом рванул на волю.
Тут походу соскочил.
Мне оставил дочку Олю
И под ковриком ключи.

Наколи мне брови, наколи!
Кольщик, наколи мне брови!
В память о большой любви,
Чтобы взгляд мой стал суровей.

Наколи!!!

Вчера приснился сон прекрасный –
Москва сгорела целиком.
Пожар на площади на Красной,
И тлеет бывший Избирком.

Никто не выжил – все сгорели,
Все Pussy, Путин и Собчак,
И у стены кремлевской ели
Горели офигенно так.

Медведь сгорел, Медведев и Навальный,
И будущий и бывший мэр;
Лужков приехал, как специально,
Но не успел принять он мер.

Сгорели люди на Болотной,
ОМОН сгорел, все, и менты,
А с неба дождик шёл кислотный,
Ещё для большей красоты.

Останкино сгорело быстро,
А утонуть бы не смогло,
Горели замки, что на Истре,
Горели медленно, назло.

И Храм Спасителя, и бани,
Хачи сгорели, москвичи,
А дома ждали россияне,
Когда остынут кирпичи.

Москва, по ком звонят твои колокола?
Москва, почём твои златые купола?

Домик маленький, шесть соток, садоводство.
Крыша ржавая, сарай из трёх досок.
Яблоня под яблоками гнётся.
И две пары, из пяти носок.

Сохнут на верёвке у сарая.
Рукомойник из бутылки Sprit-a.
Кот лежит на солнце, загорает.
До весны, не простоит сарай то.

Покосился, скособочился осевши.
Проволокой прикрученный забор.
На фотообоях вид нездешний.
Солнцем залитых, чьих то снежных гор.

Старый кот, по имени Василий.
Болен, но ведь жив еще пока.
И плывут, по небу над Россией.
А то ли тучи, то ли облака.

Собирала в огороде мать.
Красную смородину.
Снова сын уехал, воевать.
Умирать за Родину...

Я никогда не витал в облаках,
в которых Я не витал,
и никогда не видал,
городов, которых Я не видал.
Я никогда не лепил,
кувшин, который Я не лепил,
Я никогда не любил,
женщин, которых Я не любил...

так что же Я смею?
и что Я могу?
неужто лишь то, чего не могу?
и неужели Я не добегу
до дома, к которому Я не бегу?

и неужели не полюблю
женщин, которых не полюблю?
и неужели не разрублю
узел, который не разрублю,
узел, который не развяжу
в слове, которого Я не скажу,
в песне, которую Я не сложу...

Б.О.

Ну прощай, прощай до завтра,
Послезавтра, до зимы.
Ну прощай, прощай до марта.
Зиму порознь встретим мы.

Порознь встретим и проводим.
Ну прощай до лучших дней.
До весны. Глаза отводим.
До весны. Еще поздней.

Ну прощай, прощай до лета.
Что ж перчатку теребить?
Ну прощай до как-то, где-то,
До когда-то, может быть.

Что ж тянуть, стоять в передней,
Да и можно ль быть точней?
До черты прощай последней,
До смертельной. И за ней.

Ах, как все относительно в мире этом!
Вот студент огорченно глядит в окно,
На душе у студента темным-темно:
"Запорол" на экзаменах два предмета...

Ну а кто-то сказал бы ему сейчас:
- Эх, чудила, вот мне бы твои печали?
Я "хвосты" ликвидировал сотни раз,
Вот столкнись ты с предательством милых глаз
- Ты б от двоек сегодня вздыхал едва ли!

Только третий какой-нибудь человек
Улыбнулся бы: - Молодость... Люди, люди!..
Мне бы ваши печали! Любовь навек...
Все проходит на свете. Растает снег,
И весна на душе еще снова будет!

Ну а если все радости за спиной,
Если возраст подует тоскливой стужей
И сидишь ты беспомощный и седой
- Ничего-то уже не бывает хуже!

А в палате больной, посмотрев вокруг,
Усмехнулся бы горестно: - Ну сказали!
Возраст, возраст... Простите, мой милый друг.
Мне бы все ваши тяготы и печали!

Вот стоять, опираясь на костыли,
Иль валяться годами (уж вы поверьте),
От веселья и радостей всех вдали,
Это хуже, наверное, даже смерти!

Только те, кого в мире уж больше нет,
Если б дали им слово сейчас, сказали:
- От каких вы там стонете ваших бед?
Вы же дышите, видите белый свет,
Нам бы все ваши горести и печали!

Есть один только вечный пустой предел...
Вы ж привыкли и попросту позабыли,
Что, какой ни достался бы вам удел,
Если каждый ценил бы все то, что имел,
Как бы вы превосходно на свете жили.

Эдуард Асадов

Давайте, будем бережней друг к другу:
Не говорить жестокие слова,
Не требовать расплаты за услугу
И не плести интриги-кружева.

Давайте обходиться без подвохов,
На чьих-то нежных чувствах не играть.
Не нужно превращаться в скоморохов
И без умолку льстить врагам и лгать.

Давайте, будем честными друг к другу,
И не пускать для "блага" пыль в глаза,
Не делать из товарища прислугу,
Почаще нажимать на тормоза.

Давайте же ценить чужое время,
Не заставлять людей напрасно ждать.
И уважать ошибочные мнения
И никогда других не осуждать.

И в утвержденьях будьте осторожны.
Не нужно вешать сразу ярлыки.
Обидеть человека так несложно,
На то они и злые языки.

Но сколько же страданий и несчастий
Приносим самым близким, дорогим.
Сквозь зубы цедим равнодушно: "Здрасьте".
И сеем зло с намереньем благим.

Давайте станем чуточку добрее,
Чуть проще, чище, бережней к другим.
И станет все прекрасней и светлее.
Мы новый Мир чудесный создадим.

Наталья Евстигнеева

Чайник кипит. Телик гудит.
Так незаметно и жизнь пролетит.
Жизнь пролетит, и приблизится то,
что атеист называет Ничто,
что Баратынский не хочет назвать
дочерью тьмы, ибо кто ж тогда мать?
Выкипит чайник. Окислится медь.
Дымом взовьется бетонная твердь.
Дымом развеются стол и кровать,
эти обои и эта тетрадь.
Так что покуда чаевничай, друг.
Время подумать, да все недосуг.
Время подумать уже о душе,
а о другом поздновато уже.
Думать. Лежать в темноте. Вспоминать.
Только не врать. Если б только не врать!
Вспомнить, как пахла в серванте халва
и подобрать для серванта слова.
Вспомнить, как дедушка голову брил.
Он на ремне свою бритву точил.
С этим ремнем по общаге ночной
шел я, шатаясь. И вспомнить какой
цвет, и какая фактура, и как
солнце, садясь, освещало чердак.
Чайник кипел. Примус гудел.
Толик Шмелев мастерил самострел.

Наша Таня громко плачет.
Ваша Таня — хоть бы хны!

А хотелось бы иначе...

Снова тычет и бабачит
население страны.

Мы опять удивлены.

Умом Россию не понять —
равно как Францию, Испанию,
Нигерию, Камбоджу, Данию,
Урарту, Карфаген, Британию,
Рим, Австро-Венгрию, Албанию —
у всех особенная стать.
В Россию можно только верить?
Нет, верить можно только в Бога.
Всё остальное — безнадёга.
Какой мерою ни мерить —
нам всё равно досталось много:

в России можно просто жить.
Царю с Отечеством служить.

Баллада об Андрюше Петрове
 
В поселке под Наро-Фоминском
сирень у барака цвела.
Жена инженера-путейца
сыночка ему родила.
 
 
Шли годы. У входа в правленье
менялись портреты вождей.
На пятый этаж переехал
путеец с семьею своей.
 
 
И мама сидела с Андрюшей,
читала ему «Спартака»,
на «Синюю птицу» во МХАТе
в столицу возила сынка.
 
 
И плакала тихо на кухне,
когда он в МАИ не прошел,
когда в бескозырке балтийской
домой он весною пришел.
 
 
И в пединститут поступил он,
как девушка, скромен и чист,
Андрюша Петров синеглазый,
романтик и волейболист.
 
 
Любил Паустовского очень,
и Ленина тоже любил,
и на семиструнной гитаре
играл, и почти не курил.
 
 
На первой картошке с Наташей
Угловой он начал дружить,
в общаге и в агитбригаде,
на лекциях. Так бы и жить
 
 
им вместе – ходить по театрам
и петь Окуджаву. Увы!
Судьба обещала им счастье
и долгие годы любви.
 
 
Но в той же общаге московской
в конце коридора жила
Марина с четвертого курса,
курила она и пила.
 
 
Курила, пила, и однажды,
поспорив с грузином одним,
в чем мать родила по общаге
прошла она, пьяная в дым.
 
 
Бесстыдно вихляла ногами,
смеялась накрашенным ртом,
и космы на плечи спадали,
и все замирали кругом…
 
 
Ее выгонять собирались,
но как-то потом утряслось.
И как-то в компаньи веселой
им встретиться всем довелось.
 
 
Андрюша играл на гитаре,
все пели и пили вино,
и, свет потушив, танцевали,
открыв для прохлады окно.
 
 
Андрюша, зачем ты напился,
впервые напился вина?!
Наташа ушла, не прощаясь,
в слезах уходила она.
 
 
И вот ты проснулся. Окурки,
бутылки, трещит голова…
А рядом, на смятой постели,
Марина, прикрыта едва…
 
 
Весь день тебя, бедный, тошнило,
и образ Наташи вставал,
глядел с укоризной печальной,
мелодией чистой звучал.
 
 
И все утряслось бы. Но вскоре
Андрюша заметил, увы,
последствия связи случайной,
плоды беззаконной любви.
 
 
И ладно бы страшное что-то,
а то ведь – смешно говорить! –
Но мама, но Синяя птица!
Ну как после этого жить?
 
 
Ведь в ЗАГСе лежит заявленье,
сирень у барака цветет,
и в вальсе кружится Наташа,
и медленно смерть настает…
 
 
И с плачем безгласное тело
Андрюшино мы понесли.
Два дня и две ночи висел он,
пока его в петле нашли.
 
 
И плакала мама на кухне,
посуду убрав со стола.
И в академический отпуск
Наташа Углова ушла.
 
 
Шли годы. Портреты сменились.
Забыт Паустовский почти.
Таких синеглазых студентов
теперь нам уже не найти.
 
 
Наташу недавно я встретил,
инспектор она гороно.
Вот старая сказка, которой
быть юной всегда суждено.

Русская песня
 
Нелепо ли, братцы? – Конечно.
Еще как нелепо, мой свет.
Нет слаще тебя и кромешней,
тебя несуразнее нет!
 
 
Твои это песни блатные
сливаются с музыкой сфер,
Россия, Россия, Россия,
Российская СФСР!
 
 
И льется под сводом Осанна,
и шухер в подъезде шмыгнул.
Женой Александр Алексаныч
назвал тебя – ну сказанул!
 
 
Тут Фрейду вмешаться бы впору,
тут бром прописать бы ему!
Получше нашла ухажера
Россия, и лишь одному
 
 
верна наша родная мама,
нам всем Джугашвили отец,
эдипова комплекса драму
пора доиграть наконец…
 
 
А мне пятый пункт не позволит
и сыном назваться твоим.
Нацменская вольная воля,
развейся Отечества дым!
 
 
Не ты ль мою душу мотала?
Не я ль твою душу мотал?
В трамвае жидом обзывала,
в казарме тюрьмою назвал.
 
 
И все ж от Москвы до окраин
шагал я, кругом виноват,
и слышал, очки протирая,
великий, могучий твой мат!
 
 
И побоку злость и обиды,
ведь в этой великой стране
хорошая девочка Лида
дала после танцев и мне!
 
 
Ведь вправду страны я не знаю,
где б так было вольно писать,
где слово, в потемках сгорая,
способно еще убивать…
 
 
О Господи, как это просто,
как стыдно тебе угодить,
наколки, и гной, и коросту
лазурью и златом покрыть!
 
 
Хоругви, кресты да шеломы,
да очи твои в пол-лица!
Для этой картины искомой
ищи побойчее певца!
 
 
Позируй Илье Глазунову,
Белову рассказ закажи
и слушай с улыбкой фартовой,
на нарах казенных лежи.
 
 
Пусть ласковый Сахар Медович,
Буй-тур Стоеросов пускай,
трепещущий пусть Рабинович
кричат, что не нужен им рай –
 
 
дай Русь им!.. Про это не знаю.
Но, слыша твой окрик: «Айда!» –
манатки свои собираю,
с тобой на этап выходя.
 
 
И русский-нерусский – не знаю,
но я буду здесь умирать.
Поэтому этому краю
имею я право сказать:
 
 
стихия, Мессия, какие
еще тебе рифмы найти?
В парижских кафе – ностальгия,
в тайге – дистрофия почти,
 
 
и – Боже ж ты мой! – литургия,
и Дева Мария, и вдруг –
петлички блестят голубые,
сулят, ухмыляясь, каюк!
 
 
Ведь с четырехтомником Даля
в тебе не понять ни хрена!
Ты вправду и ленью, и сталью,
и сталью, и ленью полна.
 
 
Ты собственных можешь Платонов,
Невтонов плодить и гноить,
и кровью залитые троны
умеешь ты кровью багрить!
 
 
Умеешь последний целковый
отдать, и отнять, и пропить,
и правнуков внука Багрова
в волне черноморской топить!
 
 
Ты можешь плясать до упаду,
стихи сочинять до зари,
и тут же, из той же тетради
ты вырвешь листок и – смотри –
 
 
ты пишешь донос на соседа,
скандалишь с помойным ведром,
французов катаешь в ракете,
кемаришь в полночном метро,
 
 
дерешься саперной лопаткой,
строптивых эстонцев коришь,
и душу, ушедшую в пятки,
Высокой Духовностью мнишь!
 
 
Дотла раскулачена, плачешь,
расхристана – красишь яйцо,
на стройках и трассах ишачишь,
чтоб справить к зиме пальтецо.
 
 
Пусть блохи английские пляшут,
нам их подковать недосуг,
в субботу мы черную пашем,
отбившись от собственных рук.
 
 
Последний кабак у заставы,
последний пятак в кулаке,
последний глоток на халяву,
и Ленин последний в башке.
 
 
С тоской отвернувшись от петель,
сам Пушкин прикрыл тебе срам.
Но что же нам все же ответить
презрительным клеветникам?
 
 
Вот этого только не надо!
Не надо бубнить про татар,
про ляхов и немцев, про НАТО,
про жидо-масонский кагал!
 
 
Смешно ведь… Из Афганистана
вернулись. И времени нет.
Когда ж ты дрожать перестанешь
от крика: «На стол парбилет!»?
 
 
Когда же, когда же, Россия?
Вернее всего, никогда.
И падают слезы пустые
без смысла, стыда и следа.
 
 
И как наплевать бы, послать бы,
скипнуть бы в Европу свою…
Но лучше сыграем мы свадьбу,
но лучше я снова спою!
 
 
Ведь в городе Глупове детство
и юность прошли, и теперь
мне тополь достался в наследство,
асфальт, черепица, фланель,
 
 
и фантик от «Раковой шейки»,
и страшный поход в Мавзолей,
снежинки на рыжей цигейке,
герань у хозяйки моей,
 
 
и шарик от старой кровати,
и Блок, и Васек Трубачев,
крахмальная тещина скатерть,
убитый тобой Башлачев,
 
 
досталась Борисова Лена,
и песня про Ванинский порт,
мешочек от обуви сменной,
антоновка, шпанка, апорт,
 
 
закат, озаривший каптерку,
за Шильковым синяя даль,
защитна твоя гимнастерка
и темно-вишневая шаль,
 
 
и версты твои полосаты,
жена Хасбулата в крови,
и зэки твои, и солдаты,
начальнички злые твои!
 
 
Поэтому я продолжаю
надеяться черт-те на что,
любить черт-те что, подыхая,
и верить, и веровать в то,
 
 
что Лазарь воскреснет по Слову
Предвечному, вспрянет от сна,
и тихо к Престолу Христову
потянемся мы с бодуна!
 
 
Потянемся мы, просыпаясь,
с тяжелой, пустой головой,
и щурясь, и преображаясь
от света Отчизны иной –
 
 
невиданной нашей России,
чахоточной нашей мечты,
воочью увидев впервые
ее дорогие черты!
 
 
И, бросив на стол партбилеты,
в сиянии радужных слез
навстречу Фаворскому Свету
пойдет обалдевший колхоз!
 
 
Я верую – ибо абсурдно,
абсурдно, постыдно, смешно,
бессмысленно и безрассудно,
и, может быть, даже грешно.
 
 
Нелепо ли, братцы? – Нелепо.
Молись, Рататуй дорогой!
Горбушкой канадского хлеба
занюхай стакан роковой.

Сон (Застонал от сна дурного...)

Застонал от сна дурного
И проснулся тяжко скорбя:
Снилось мне - ты любишь другого
И что он обидел тебя.

Я бежал от моей постели,
Как убийца от плахи своей,
И смотрел, как тускло блестели
Фонари глазами зверей.

Ах, наверно, таким бездомным
Не блуждал ни один человек
В эту ночь по улицам тёмным,
Как по руслам высохших рек.

Вот, стою перед дверью твоею,
Не дано мне иного пути,
Хоть и знаю, что не посмею
Никогда в эту дверь войти.

Он обидел тебя, я знаю,
Хоть и было это лишь сном,
Но я всё-таки умираю
Пред твоим закрытым окном.

н.гумилев

Льет ли теплый дождь,
Падает ли снег -
Я в подъезде
Против дома твоего стою,
Жду, что ты пройдешь,
А, быть может, нет,
Стоит мне тебя увидеть -
О-о, как я счастлив!

Песню подобрал
На гитаре я,
Жаль, что ты ее не слышишь,
Потому что в ней,
Грусти не тая,
Я тебя назвал
Самой нежной и красивой,
О-о, и это правда!

По ночам в тиши
Я пишу стихи,
Пусть твердят,
Что пишет каждый
В девятнадцать лет,
В каждой строчке
Только точки
После буквы «Л....»,
Ты поймешь, конечно, все,
Что я сказать хотел,
Сказать хотел,
Но не сумел....

Странно и смешно
наш устроен мир -
Сердце любит,
но не скажет о любви своей,
Пусть живу я и не знаю,
любишь или нет,
Это лучше,
чем, признавшись,
слышать «нет» в ответ,
А я боюсь услышать «нет»....

Гаджикасимов

День когда я умру

Паша Броский


Это будет, наверное, пятница.
Может к ночи, а может - к утру,
И на небе звезда появиться,
В этот день, когда я умру...

Тот же воздух и та же форточка,
Телевизор и интернет,
Мой аккаунт и на аве фоточка,
Но в он-лайне меня уже нет...

Столик, лампа да куча мусора,
И любимый сборник стихов,
Тихо в плеере плачет музыка,
Только я отошел от делов...

Стены душные, равнодушные,
Одиноко скрипнула дверь,
Кошка скушная, непослушная,
Одинокая стала теперь...

Этот мир ни черта не измениться,
Правда станет чуть-чуть грустней,
И улыбка куда-то денется,
С лиц когда-то веселых людей...

И друзья, словно фотки, проявятся
В черно-красном предсмертном бреду,
И на небе звезда появиться,
В этот день, когда я умру..